Девять возвращений [Повести и рассказы] - Коршунов Михаил Павлович (электронные книги без регистрации .TXT) 📗
Мне казалось, что лежать так на животе с вывернутыми пятками и еще пытаться что-то есть — очень неудобно. Но Шурван был иного мнения.
— А собаки его не трогают? — спросил я Буми.
— Что вы! Он их первый друг.
В лавке мы купили хлеб, сахар и масло. Пошли домой. За нами отправился и медвежонок. Бежал впереди, боком и вприпрыжку.
— Он меня всегда провожает, — сказала Буми.
Когда мы поравнялись с гусаком, который все еще отдыхал в канаве, гусак вылез и погнался за медвежонком. Но Шурван даже не обратил на него внимания.
Тогда гусак погнался за нами. И нам опять пришлось от него убегать.
Узкий легкий мост. Он сплетен из канатов. Посредине лежат доски — цепочкой. Перила тоже сплетены из канатов. Мост прогнулся, висит над Зеленчуком. Совсем низко. Тень от моста прыгает на волнах.
Если мост толкнуть, он долго будет раскачиваться. Это делают мальчишки — толкают и раскачиваются на нем.
Я тоже попробовал, но быстро понял — чтобы делать это, надо иметь известную долю мужества.
Скрипит канатами легкий мост. Под мостом вскипает брызгами Зеленчук. В глазах все дрожит и кружится.
Иногда ветер подхватывает брызги, и они ливнем проносятся над головой. Заливают и тебя и мост.
Буми любила раскачиваться на мосту. Она делала это похлеще мальчишек. Ухватится за веревочные перила и разгоняет мост все сильнее и сильнее.
Я с берега кричу ей:
— Осторожно, Буми! Хватит!
А она смеется, летает над Зеленчуком среди брызг и пены. Мокрая и озорная.
Мы с Октей ходим по краю Зеленчука, там, где мелко, и переворачиваем камни. Ходим прямо в башмаках, потому что босиком ходить невозможно: ноги стынут и тогда очень болят.
Мы собираем маленьких серых рачков. Они сидят в воде под камнями. Складываем их в коробки из-под спичек.
Вместе с нами ходит Шурван.
Он провожал из лавки Буми и, увидев меня и Октю, спустился на берег. Ему интересно, чем мы занимаемся.
А мы продолжаем собирать рачков, на которых будем ловить форель. Октя будет меня учить: я никогда не ловил форель и вообще никакую рыбу.
Рачков уже достаточно — две полные коробки.
Октя берет удочку и разматывает леску. Я смотрю на Октю и повторяю все его движения.
В башмаках хлюпает вода. Но выливать ее из башмаков нет смысла. Мы сейчас снова полезем в воду, пойдем по краю Зеленчука против течения. Так сказал мне Октя.
Я разматываю леску осторожно, потому что крутится под ногами медвежонок. Боюсь, чтобы случайно не схватил крючок.
Поплавка нет. Он не нужен. На леске привязана нитка — черный узелок. Это для того, чтобы видеть леску на солнце. А то леска прозрачная и не увидишь, где она.
Октя объясняет: форель — рыба хитрая. Ловить ее сложно. Наживку она не заглатывает, а скусывает. Дернет осторожно и бросит. Дернет и бросит. Надо почувствовать это. И тогда подсекать — резко и быстро.
Октя зажал удилище между ног, чтобы освободить руки, и наживляет рачка на крючок.
Я тоже держу удилище между ног, наживляю.
Шурван наблюдает за нами.
— Готово? — спросил Октя.
Он проверил, как я наживил.
— Крючка не должно быть видно.
— А у меня слишком маленький рачок, не закрывает.
— Наживите второго.
Я опять зажал удилище между ног, достал из коробки второго рачка. Наживил.
— Теперь хорошо, — сказал Октя. — Пошли.
И мы пошли. Все трое, Шурван тоже.
Я забрасываю в воду крючок. Его немедленно подхватывает течение и уносит в сторону. Я его вытаскиваю и снова забрасываю. Потому что так делает Октя. Крючок снова подхватывает волна и снова несет в сторону.
Я не понимаю, как можно в этот момент почувствовать, что форель трогает его, скусывает наживку. И еще я не понимаю, как форель может плавать в реке, в которой вода рушится вниз по ущелью и сила в ней такая, что свалит с ног.
Иногда от удилища падает тень и прыгает на волнах, как прыгает тень моста. Но чаще я вижу только черную нитку — узелок на леске.
Октя не стоит на месте. Он забрасывает удочку и двигается все время вперед.
Я двигаюсь за ним.
Устала рука, и я перекладываю удилище в другую руку.
Несколько раз я выдергивал крючок: мне казалось, что кто-то что-то делает с ним там под водой. Но оказывалось — ничего подобного: форели на крючке не было.
Вдруг Октя резко выхватывает из воды удочку. И я вижу, что у него-то форель на крючке.
Она сверкнула на солнце и упала в траву вместе с удочкой.
Я спешу к Окте. Я никогда не видел форель.
— Вот, держите.
Октя положил ее мне на ладони. Она была точно льдинка, которую Зеленчук принес с ледника.
Мы ее рассматриваем все трое (Шурван тоже) — серебристо-черноватую, с красными пятнышками, словно на нее брызнули соком граната.
Мы вернулись домой вечером. Я ничего не поймал. Только Октя — девять штук. Они лежали в сумке.
Буми уже растопила печь. В домике было тепло и сухо.
Мы с Октей сбросили мокрые, набухшие башмаки.
Шурван пришел вместе с нами. Ему сбрасывать было нечего, поэтому он просто лег возле печки на живот, раскинул в стороны задние лапы, вывернув пятки кверху, — пусть просохнут.
Буми жарит форель на сковородке. Приятный запах наполняет дом.
Шурван глубоко вздыхает. Он, очевидно, надеется получить свою долю рыбы. И он ее, конечно, получит. Буми его любит. Да его все любят в поселке.
Мы с Октей тоже сидим у печки. Надели чистые сухие носки. Тоже надеемся получить свою долю рыбы.
В оконное стекло, которое без всяких рам вмазано в стену, ничего не видно. Синий прожектор уже погас: солнце выкрутило из него лампу. А там, где Зеленчук, грохот и белые вспышки пены.
Шоферу автобуса я передал письмо. Он опустит его в станице Джугутинской в почтовый ящик, и оно отправится ко мне домой, в Москву.
В письме я написал, что живу в горах, в маленьком белом доме, который стоит над обрывом точно березовый пенек. Что здесь рядом зима и лето, снег и земляника. Что у меня есть друг-медвежонок. Что учусь ловить форель и раскачиваться на канатном мосту. Что каждое утро над поселком рождается кольцо дыма и ветер его куда-то уносит. Что жить здесь буду долго, потому что мне здесь очень нравится.
ДВЕ СЕКУНДЫ СВЕТА
Маяк стоит на скале. Внизу, под скалой, — море, а сзади — лиман.
В лимане ходят белые цапли на черных ногах. И маяк тоже, как цапля, — белый с черными полосами.
Цапли живут в лимане, а маяк живет на скале у моря.
Две секунды света, шесть секунд темноты — это режим его работы. И так всю ночь — две секунды света, шесть секунд темноты.
Начальник маяка — Иван Алексеевич Гонтарь.
Каждый вечер он входит в дежурную комнату, где на столе лежит вахтенный журнал, висят таблицы восходов и закатов, громко постукивают большие часы с кодовым диском: они отмеряют секунды света и темноты.
Иван Алексеевич раскрывает вахтенный журнал и делает запись, когда был включен маяк. Поворачивает рукоятку, подает напряжение на лампу, и в море летят первые две секунды света.
Рано утром Иван Алексеевич снова приходит в дежурную комнату, поворачивает рукоятку — снимает напряжение с лампы. Отмечает в вахтенном журнале, когда маяк был выключен.
Вся жизнь Ивана Алексеевича прошла на Голубицкой пересыпи, между Азовским морем и лиманом. Прошла на этом маяке.
Прежде, до войны, стоял маяк с керосинокалильной лампой. Возле нее надо было сидеть и чистить иглой, а то могла погаснуть.